|
Иванчин-Писарев Николай Дмитриевич (30.09[11.10]. 1790-25.01[6.02]. 1849), поэт. Владелец села Рудины. Родился в Москве в дворянской семье, получил домашнее образование. Принадлежал к литературному кружку И.И. Дмитриева, А.Ф. Мерзлякова и М.Т. Каченовского; сотрудничал стихами и прозой в "Аглае", "Вестнике Европы" (с 1814), "Сыне Отечества", "Северной пчеле", во многих альманахах 20-х и 30-х и почти во всех московских журналах, а в 40-х в "Москвитянине" и в "Чтениях общественной истории и древностей Российских". Отдельно издал 3 сборника своих стихотворений (М., 1819, 1828 и, безымянно, 1832), "Дух Карамзина, или Избранные мысли и чувствования сего писателя" (М., 1827), "Отечественная галерея" (1832), "Взгляд на старинную русскую поэзию" (1837). Ему же принадлежит следующий ряд исторических сочинений: "Михаил, великий князь Киево-Черниговский и боярин его Феодор" (1830), "Утро в Новоспасском" (1841), "Спасо-Андроников" (1842) и "Прогулка по древнему Коломенскому уезду" (1843).
Возвращеніе въ деревню
"О родственныхъ полей прелестныя картины! Когда увижу васъ?" Горацій говорилъ; "Когда могу, узрѣвъ знакомыя долины, Забыть дни бурные, что въ Римѣ проводилъ?" "Кто въ городѣ живетъ? тотъ сердца не имѣетъ;" Чувствительный Тибуллъ правдиво намъ сказалъ: "Кто другъ природы, тотъ льстить людямъ не умѣетъ." Подобно имъ и я, и я всегда желалъ Въ обитель сельскую отъ вихря удалиться; Въ свободномъ воздухѣ свободнѣй я дышу. Какъ сельный кринъ, душа моя тамъ оживится: Я жилъ среди полей, за тѣмъ-то къ нимъ спѣшу. Рудинки! имя дорогое, Тебя на картѣ не найдешь; Но сердцу слышится родное, Когда тебя лишь назовешь. Комужъ не милъ тотъ край, тотъ уголокъ уютный, Гдѣ мы младенчествы дни райски провели? Куда сокрылись вы, вы, радости минутны, И счастье за собой куда вы увлекли? Гдѣ вы, часы очарованья? Гдѣ ты, безпечность дѣтскихъ лѣтъ? Въ замѣну счастья намъ даны воспоминанья: Хоть вспомнимъ то, чего ужь нѣтъ. Мѣста, свидѣтели моихъ забавъ игривыхъ! Я возвратился къ вамъ, васъ, милыя, пою! Напомните вы мнѣ о дняхъ тѣхъ дняхъ счастливыхъ! Дубравы родины, раскиньте сѣнь свою! Отдайте мыслямъ всѣ минуты золотыя! Но можноль ихъ забыть! здѣсь все о нихъ твердитъ, И вещи самыя бездушныя, пустыя, Все чувствамъ, сердцу говоритъ. Пойду по милымъ тѣмъ тропинкамъ, Гдѣ прежде бѣгалъ за змейкомъ. Какъ новый гость явлюсь Рудинкамъ; Тамъ сердце будетъ мнѣ служить проводникомъ. Вотъ рощи, вотъ поля, гдѣ съ дядькой мы ходили; A вотъ и садъ большой и колокольни крестъ, И церковь старая, гдѣ дѣда схоронили, Гдѣ маминька лежитъ... О видъ, священныхъ мѣстъ! О, какъ печаленъ ты, и вмѣстѣ какъ приятенъ! Кто можетъ дѣйствіе твое намъ описать? Вы, добрыя сердца, вамъ гласъ отчизны внятенъ, Меня вы можете понять! Застынь душа того, кто взоромъ равнодушнымъ Долины родины, какъ странникъ, обойметъ, Кто съ сердцемъ ледянымъ, природѣ непослушнымъ, Могилы прадѣдовъ безбожно обойдетъ. Ахъ, кто не захотѣлъ, забылъ остановиться На мѣстѣ, гдѣ его стояла колыбель; Взглянувъ на отчій кровъ, кто могъ не прослезиться, Узнать и ту густую ель, Подъ коей онъ вскормленъ, былъ кровными ласкаемъ, И святотатственно велѣть ее срубить; О участи того мы смертнаго вздыхаемъ; Несчастливъ, жалокъ онъ и недостоинъ жить! Вотъ нивы ближнія; о сердце! что съ тобою? Ты хочешь вырваться, ты хочешь поспѣшить Туда, гдѣ въ радостяхъ, довольное судьбою, Ты мнило вѣчно, вѣчно жить. Ужь видны слободы; все также, все какъ было! Какъ прежде, древній кленъ склонился надъ прудомъ, Часовня, Спасовъ ликъ и матери могила; И вотъ отцовская усадьба, старый домъ. О мирный отчій кровъ! ты всѣхъ дворцовъ дороже; Какой чертогъ Царей сравняется съ тобой? Тебя ль цѣлую я, родительское ложе! Ты ль ето, столикъ наклейной, Вокругъ котораго, бывало, насъ усадятъ И чаемъ вмѣстѣ напоятъ; A планы новыхъ игръ уводятъ, Кудажъ? - подъ липки, въ лѣтній садъ (*). A вотъ и Царскіе портреты, О коихъ дядька мнѣ такъ много говорилъ; A гдѣ тотъ гренадеръ временъ Елисаветы, Котораго въ сѣняхъ маляръ изобразилъ? Вотъ онъ въ сѣняхъ стоитъ, вотъ онъ, солдатъ усатый: Почто, мой другъ, меня, какъ прежде, не страшишь! Вотъ креслы прадѣда.... милые Пенаты! Какъ съ другомъ, съ вами говоришь. Вотъ, помню, и окно, гдѣ маминька сидѣла, Съ охоты папиньку ждала къ себѣ домой: Мы всѣ, я съ красками, кто съ куклой, кто у дѣла; Но съ поля звукъ роговъ - и всѣ къ дверямъ толпой. Я краски на себя, картинки: позабыты, И Катинька бѣжитъ и кукла подъ столомъ, Петруша, изо всѣхъ охотникъ знаменитый, Въ чигменѣ свѣтло-голубомъ Бѣжитъ къ отцу, и въ рогъ трубитъ ему навстрѣчу, И новымъ Васринька словцомъ его даритъ. Ахъ! думалъ-ли тогда, что я и васъ замѣчу, Минуты, коихъ мнѣ ничто не замѣнитъ! Лишь только милый гость въ вороты, Тутъ всѣ мы въ голоса: что много ль затравилъ? У всякаго свои явились анекдоты; Петруша Катиньку въ разсказахъ перебилъ, A я хочу начать свое повѣствованье. Разсказамъ будетъ ли конецъ? Кого не утомитъ пустое лепетанье? Кто выслушаетъ все? - Отецъ. Гдѣ ты, о вѣкъ златой, отцы въ которомъ жили? Бывало праздникомъ наѣдетъ полонъ дворъ; Почтенье, дружба всѣхъ сосѣдей пригласили, A искренность живитъ ихъ шумный разговоръ. Тутъ нѣтъ заглазныхъ переборовъ, Ученыхъ распрей не слыхать, Нѣтъ толковъ: какъ; за чѣмъ не такъ ступилъ Суворовъ. Тутъ съѣдутся шутить, у друга пировать. Вотъ тамъ, за рощею дубовой на полянѣ, Раскинутъ былъ шатеръ съ верхушкой золотой; Вокругъ него народъ, дворовые, крестьяне, Ждутъ барина, гостей, шумятъ, какъ пчельный рой; A тамъ по сторонамъ и имъ столы накрыты, Несутъ имъ пива и вина: Гдѣ встанутъ веселы и сыты, Тамъ радость громкая слышна. Но баринъ съ барыней и гости подоспѣли, Веселыя толпы какъ волны поднялись, Вино запѣнилось и чарки загремѣли, И крики въ рощъ раздались: "Да здравствуетъ на многи лѣта Нашъ добрый баринъ, нашъ отецъ!" (Гдѣ правда лестью не одѣта, Тамъ рѣчи прямо отъ сердецъ.) Шатеръ наполнился гостями Садятся безъ чиновъ за деревенской столъ, A музыканты врознь играютъ за кустами. Тутъ шумный разговоръ пошолъ. Иной припомнилъ, какъ живали наши дѣды, Другой, какъ Шведовъ, Турковъ билъ, Вскричавъ: играйте Громъ побѣды! Бесѣду дамскую невольно разсмѣшилъ, Вдругъ прерванъ разговоръ, и гости всѣ вскочили, И прямо заяцъ къ нимъ бѣжитъ себя укрыть: Охотники приноровили, Чтобъ зайца имъ въ глазахъ бесѣды затравить; И дамы съ крикомъ всѣ на стулья громоздились, Раздался хохотъ подъ шатромъ, И скоро всѣ угомонились. Тогда еще я слылъ великимъ плясуномъ; Вдругъ вспомнили о томъ, сначала расхвалили, A тамъ и ну просить: не льзя ли поплясать? Мнѣ къ празднику тогда кафтанчикъ новый сшили, И можно ли гостямъ въ ихъ просьбѣ отказать? Я шляпку на бочекъ, ручонки врознь и смѣло На сцену выступилъ какъ Вестрисъ, иль Дюпоръ, Притопнулъ, закричалъ - и браво загремѣло! И радостной слезой блеснулъ родимой взоръ... Здѣсь живописецъ кисть ломаетъ, Піитъ въ восторгѣ - но молчитъ; Такія сцены сердце знаетъ; Одно оно ихъ сохранитъ. Мѣста прелестныя! мѣста мои родныя! Не измѣнились вы, вы тѣжъ, но я не тотъ. Срѣтая радости живыя, Вашъ другъ, вы видѣли, страшился ль непогодъ? Онъ прыгалъ подъ дождемъ, рѣзвился, пѣлъ въ ненастье, И думалъ ли, что есть для сердца бурны дни? Не пустятъ погулять - вотъ было все несчастье. О игры дѣтскія! восторги! вы одни Въ немъ сердце юное собою наполняли; Тогда не думалъ онъ, что время то пройдетъ, Что съ видомъ тайныя печали Его къ мѣстамъ забавъ раздумье приведетъ. Нѣтъ, милыя мѣста! ничто меня отнынѣ Не можетъ съ вами разлучить; Поклонъ обманчивой богинѣ: Здѣсь скромно, тихо буду жить. Посредственность! тебѣ здѣсь храмикъ я поставлю; Вотъ здѣсь надъ зеркаломъ спокойныхъ, чистыхъ водъ, И къ надписи простой прибавлю Расиновыхъ стиховъ неславный переводъ: Блаженъ, кто жизнь ведетъ смиренно въ низкой долѣ, Свободенъ отъ златыхъ, но тягостныхъ оковъ, Доволенъ тѣмъ, что есть, и не желаетъ болѣ: Онъ скрытъ отъ грозныхъ бурь десницею Боговъ." Николай Иванчин-Писаревъ.
(*) Въ селѣ три сада, которые изстари называются большимъ, лѣтнимъ и зимнимъ.
"Вѣстникъ Европы". Часть LXXI, No 19, 1813
|